Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
Я догадываюсь, почему мать любит брата, и почему не любит меня. Потому что она тоже женщина и в свое время ее тело было ее врагом. И она дала мне такое же тело. А у брата тело мужчины, брат мужчина, брат — это то, что властвует. Наверное, хорошо, что у меня нет детей, потому что тогда я стала бы моей матерью. Если бы у меня была дочь, то я не любила бы ее, прекрасно зная все, что с ней произойдет. Что ее будут нагибать и трахать. Лучше любить того, кто будет это делать. И когда есть сын, то другие мужчины уже не нужны.
Меня внезапно окликают и я оборачиваюсь от окна. Еще не хватало встретить знакомую. Тем более ту, которая меня окликнула. В этом троллейбусе. Когда я еду к матери. Есть люди, которых хочется забыть. Пусть даже когда–то вы дружили. Когда–то мы дружили, это я помню, хотя не помню, как ее зовут. По моему, Лида. А может, Таня или Света. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Тогда мы дружили. Его еще не было в моей жизни. Очень давно и не виделись столько лет. Интересно, как она меня узнала, я ведь тогда не была крашенной. Мы перестали дружить потому, что она на меня обиделась. Хотя было за что. Она позвала меня в гости за город. И позвала еще двух молодых людей. Как давно это было и как быстро я это вспомнила. Один молодой человек — для меня, другой — для нее. Вот только тот, что «для нее» запал на меня. И я нагнулась, и он меня трахнул. Одноразовый секс в презервативе, хотя презервативы я не люблю. После этого мы перестали дружить, но изредка общались. Она даже знает, что я замужем. Вот уже восемь лет. Единственное, чего она не знает, так это того, что он хочет меня убить. И того, что сейчас он не со мной. И я пытаюсь понять, с кем он, что это за люди и какая опасность исходит от них.
Мы о чем–то говорим, но я не понимаю, о чем. Разговор дурацкий, как все разговоры в троллейбусе. Или в автобусе. Или в трамвае. Как ты живешь? Это вопрос и на него следует ответ: хорошо! Ведь я никому не скажу правды. Да она ее и не ждет. Правда ее не интересует. Она просто спрашивает, чтобы заполнить время.
Мужчины часто хотят знать, о чем мы говорим между собой. За окном очередной рекламный щит с очередной женщиной. На щите есть и мужчина, он красив как мачо–натуралис. Самец со стальными яйцами. Победитель по жизни. Ночью, когда все спят, он оживает и пристает к женщине с флаконом шампуня в руке. Она обнимает его, вот только куда она девает шампунь? Я этого не знаю и никогда не узнаю, ночью я сплю, ночью всем надо спать, ночь — это время для сна.
И для многого другого, хотя бы для того, чтобы вспомнить о том, о чем мы говорим между собой. Но вспоминать об этом не интересно, как не интересно и говорить. Потому что все это фигня.
Если не сказать грубее, но сейчас это слово у меня не выскакивает. Бывшая подруга прощается и выходит, мне ехать еще две остановки. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Я все же не понимаю, почему мать любит брата и не любит меня. И почему она никогда не говорит со мной об отце. Мне тридцать шесть и я о нем ничего не знаю, я его никогда не видела, хотя я знаю, как его зовут. Могли звать. Могут звать. У меня есть отчество, а значит, у него есть имя.
Николаевна. Его зовут Николай. Мужчину в кресле–каталке зовут Николаем Александровичем, хотя я могу и ошибаться. Но Майя звонила утром и сказала, чтобы он встретился с Николаем Александровичем. А я — Николаевна. Хотя мой отец не может быть в кресле–каталке, не должен. Вот только лет ему должно быть примерно столько же. Мать родила меня, когда ей еще не было девятнадцати. Сейчас ей пятьдесят четыре. Когда он нагибал ее и трахал, то он был старше ее, он должен был быть старше ее, он мог быть старше ее. И у матери было тело, которое стало ее врагом. С грудями и с дырой между ног. Дырой, которую надо заполнять, потому что на то она и дыра. И у меня тоже дыра, так за что матери любить меня? Я ведь даже не родила ей внука. Или внучку. Но лучше — внука. Я никого не родила ей, а брат родил. Точнее, зачал. У брата между ног нет дыры, там есть то, что делает мужчину мужчиной. Самцом. Кобелем. Что дает ему право быть сверху.
Когда мой муж по утрам делает зарядку, то делает ее голым. И я смотрю, как у него болтается между ног то, что так просто откусить. Но он гордо скачет по комнате и это болтается, и я понимаю, что он горд. Если я разденусь и начну скакать рядом, то трястись будут груди, а между ног все будет мертво. Щель, бездна, дыра. И все мы нуждаемся в ремонте. Мне надо было попросить Седого о другом — чтобы он сделал что–нибудь с моей дырой, хотя мужчиной я быть тоже не хочу. Только иногда, навязчивая мысль, исключительно от собственной беспомощности.
Я хочу, чтобы меня отремонтировали и чтобы я опять почувствовала себя здоровой. По настоящему здоровой, с гордостью за то, что я есть. Что я живу и что меня любят. Я хочу, чтобы меня любили и не хочу, чтобы меня хотели убить. И главное — я не понимаю, за что.
Мне пора выходить, я продираюсь к выходу и соскакиваю на асфальт. Скок–скок, опять идет снег. Снег с дождем. И я опять раскрываю зонт. До дома матери совсем немного, старый дом, в котором я когда–то жила. Здесь я ходила в школу, здесь я впервые влюбилась. Мне было четырнадцать лет, он был в одиннадцатом классе. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Я не люблю сейчас ходить по этой улице, я явно вижу, как по ней идет другая «я», которой сейчас четырнадцать. И еще одна другая «я», уже постарше — шестнадцать или восемнадцать? Здесь все те же дома и выглядят они все так же. Хотя в них другие магазины и возле них стоят другие машины. Моя школа через два двора, но я в нее давно не хожу, в последний раз я в ней была почти двадцать лет назад, а потом я поступила в университет и съехала от матери, потому что у матери был брат и я ей была не нужна.
Я вхожу в подъезд, в нем нет лифта, в доме всего пять этажей. Мать живем на четвертом, когда–то на четвертом жила и я. Пока не убралась в общежитие, не смоталась, не сбежала. Мне надоело то, что на меня кричат, что мной всегда не довольны. Хотя теперь я понимаю, что дело было в другом, не во мне.
Просто в том, что я тоже — женщина.
И мать знала, что со мной будет.
И жалела меня, но любовь и жалость — разные вещи.
Если бы у меня была дочь, то я бы ее тоже жалела. Но навряд ли любила.
Я любила бы сына, я бы его обожала.
Интересно, сколько матерей готовы на то, чтобы дать сыновьям всю себя? Полностью, включая тело? Замкнуть круг и снова впустить туда, откуда они вышли На самом деле очень мало, наверное, считанные единицы. Самые смелые и самые храбрые. Самые любящие и самые бескорыстные. Самые оберегающие и самые добрые. Настоящие матери, а все остальные хотят этого и боятся признаться.
Как и моя мать, которая просто мать. Которая любит брата и не любит меня, как не любит и его жену, хотя всегда говорит, что просто обожает. Потому что она родила от ее сына и сейчас у нее есть внук. И она квохчет над ним, как всегда квохтала над братом. Я тоже не люблю ее, но чувствую свою связь с ее телом. До сих пор. И иногда думаю о том, что когда мне будет за пятьдесят, то я стану похожа на нее, хотя дочери обычно похожи на отцов. Лицом. А фигурой — в мать. Если мне будет за пятьдесят, если я доживу. Но пока я этого не знаю.
Мне осталось подняться еще на два этажа.
Сейчас я на втором.
Площадка, где почтовые ящики.
Когда я жила в этом доме, то каждый день бегала за почтой.
Я ждала писем, в четырнадцать я ждала писем от него.
Я не люблю вспоминать себя той.
Я была полной, абсолютной дурой, которая думала, что всегда будет счастливой.
У которой был брат и отчим, и была мать.
Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли…
Он учился в одиннадцатом и иногда писал мне письма.
Они приходили в плотных конвертах с дурацкими марками.
Я вскрывала конверт прямо на площадке и быстро пробегала по листу глазами.
Потом я прятала лист обратно в конверт и шла домой.
И там запиралась в туалете и снова перечитывала.
Мне хотелось, чтобы он любил меня, но он просто со мной дружил.
Он говорил, что «я — свой парень».
Вообще–то иногда мой муж напоминает мне его.
Он был тоже высоким и иногда провожал меня домой.
Он поднимался со мной по этой лестнице и мы о чем–то говорили, пока мать не выходила на площадку и не кричала, что мне пора.
Или шептала — если брат уже спал.
Он был младше и ложился раньше спать.
Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли…
Если бы он меня любил, то я потеряла бы девственность гораздо раньше.
И не на даче, а дома.
Или у себя, или у него.
Хотя он трогал меня несколько раз и несколько раз мы целовались. И он хотел сделать то, что со мной делали уже столько раз, но потом, когда это стало можно. Когда дыра стала просто свободной дырой.
